25
ноября 2010 года.
Репетиция
симфонического оркестра СГК им. Л.В.Собинова.
В этот
день проводилась предпоследняя, четвертая репетиция к концерту, посвященному памяти
Е.В.Гохман, и наш курс направился в Большой зал, чтобы понаблюдать за тем, как она
проходит.
Войдя
в Большой зал, мы увидели, что пульты уже расставлены и многие из ребят
расселись по своим местам. Кто-то подстраивал инструмент, кто-то болтал с
соседом, кто-то просто сидел и ждал начала работы с глубоким выражением скуки
на лице. Меня увидела подруга, которая играет в оркестре на ударных (сегодня ее
партия – колокола). Она обрадовалась и предложила мне посидеть рядом с ней на
репетиции. Я в свою очередь, решила не упускать возможности понаблюдать за
жизнью оркестра не из кресла зрительного зала, а из-за большого барабана,
стоявшего рядом с ударной группой.
Я
спросила Ольгу (так зовут колокола), кто будет дирижировать, и очень удивилась,
потому что она даже не знала, как зовут дирижера. По ее словам – он не высокого
роста и «черненький такой».
Пока
мы с ней разговаривали про музыку, которую они будут исполнять в понедельник,
про то, какая сложная у нее партия и про то, что литаврист – зануда, большая
часть оркестра уже собралась, и последней на сцену взлетела флейта, одетая во
все фиолетовое, и даже шнурки на кроссовках и шарфик на шее были оттенка этого
редко встречающегося в природе цвета.
Последним
в зал из артистической зашел дирижер. Это действительно был не Медет Борисович
Тургумбаев, который обычно занимается с симфоническим оркестром, а Александр
Германович Занорин. Надо сказать, что многие оркестранты вообще не знали, как
его зовут, и поэтому, с самого начала репетиции называли его просто: «Маэстро».
Иногда такое обращение к дирижеру получало шутливый оттенок: «Маэстро, а вы как
сильную долю давать будете?». На что Александр Германович отвечал в том же
духе: «Уважаемый тромбон, моя сильная доля всегда внизу!». Вообще надо
отметить, что дирижер был особенно деликатен, и все свои просьбы (требованиями
это даже назвать нельзя) начинал со слов «Пожалуйста», «Будьте любезные»,
«Уважаемые» и «Дорогие».
Первый
час репетиции был посвящен фрагментам из балета «Гойя», где звучит практически
весь состав оркестра. Дирижер начал свою работу не самого начала номера, а со
137 цифры, в которой ведущая тема принадлежит струнным и духовым. Надо
отметить, что играли ребята воодушевленно, с большим желанием доиграть весь
номер до конца с первого раза, но это у них не вышло, и на 150 цифре дирижер
снял руку как раз в том месте, где должны были вступить колокола. Скрипки
облегченно выдохнули, а вот колокола были просто в негодовании, потому что
усиленно отсчитывали пустые такты, а вот вступить им уже не дали. Литаврист же наоборот,
сидел спокойно и увлеченно отстукивал какой-то замысловатый ритм по колену,
Потом, словно опомнившись, он достал небольшой метрономчик и начал вымерять
темп и высоту звука своих литавр.
Дирижеру
не понравилось, как звучали медные духовые, и поэтому он попросил их сыграть свои партии отдельно от
оркестра. Этим небольшим перерывом остальные оркестранты решили
воспользоваться. Деревянные духовые начали прочищать свои инструменты, а
скрипки передавали друг другу ноты каким-то доселе мне не мыслимым способом, а
именно через голову впередисидящего соседа. В зале стало довольно шумно, и
дирижеру пришлось остановить медных, чтобы урезонить остальной оркестр. Сделал
он это очень деликатно, взывая к тому, что через две репетиции им играть на
концерте, а звучат они из рук вон плохо. Как ни странно, после этого случая,
исполнители больше ни разу не позволили себе так пошуметь, а разговаривали
между собой шепотком, или вовсе молчали. Тише всех вели себя альты. Они просто
обнялись со своими инструментами и терпеливо ждали, когда им предложат заиграть
снова.
Второй
прогон оркестра оказался для ударников удачным, потому что они наконец-то
смогли проиграть свои партии. Усиленно отсчитывая множество пустых тактов,
начало каждой цифры они отмечали щелчком пальцами, и это помогло им вступить в
нужное время, в нужном месте и точно по руке дирижера. Но как оказалось, в
партитуру, наряду с колоколами и литаврами, был вписан еще и там-там, которого
не этой репетиции не оказалось, и никто из ударников не знал вообще, что такая
партия в балете есть, ведь первые три репетиции они играли без него, а дирижер
вспомнил о ней только сегодня.
Перерыв
прошел незаметно и довольно тихо. Кто-то ушел в буфет, а кто-то остался в зале
и устроился на удобных мягких креслах, взамен стареньких стульев, на которых они
сидели всю репетицию.
После
небольшого перерыва оркестр начал репетировать духовное произведение «И дам ему
звезду утреннюю». Вещь большая и сложная, для БСО, мужского хора и органа, на
проигрыш которой у оркестра осталось минут двадцать времени. Дирижер даже сам
признал, что сыграют они «Звезду» плохо, и поэтому стал предупреждать, что
делать, если они разойдутся и как ловить ритм в одном из кульминационных
разделов. За оставшееся время оркестр успел пройти несколько тактов середины,
так что многим инструментам не пришлось даже сыграть свою партию, вот например,
ударная группа, рядом с которой я сидела не успела даже прикоснуться к
инструментам, как дирижеру пришлось отпустить ребят на следующие занятия.
Так
как наблюдение за оркестром должно было подразумевать собой социологическое
исследование с выявлением особенностей роли каждой из групп инструментов, то
закончить эссе я хочу следующим выводом. На мой взгляд, на данной репетиции
сложно было бы выделить какую-то особую социологическую роль отдельного исполнителя
или целой группы инструментов, потому что репетиция проводилась в «экстренном»
режиме, (выступление должно было состояться через три дня). Дирижер был
приглашенный, а не тот, с которым оркестранты привыкли работать. Произведение,
которое предстояло играть на концерте, было в высшей степени сложное, и ребята,
как настоящие профессионалы, работали «единым фронтом», стараясь как можно
лучше сыграть хотя бы текст. Дирижер осознавал реальную обстановку, в которой
ему пришлось работать, и поэтому его роль состояла в том, чтобы собрать оркестр
вместе, и разобрать с ним наиболее трудные места. А вот отношение дирижера и
оркестра можно определить словом «индифферентность». Не было ни единого
музыкального порыва и творческого полета, не было ни авторитарного «имаго»
дирижера, ни скептицизма со стороны оркестрантов. Чем это может быть
обусловлено? По моему мнению, они просто не успели стать одной семьей, в
которой постоянно происходят ссоры и перемирия, ненависть друг к другу и
горячая любовь.
|